А. Барбюс.

Нежность.

25 сентября 1893 г.

     Мой дорогой, маленький мой Луи! Итак, все кончено. Мы больше никогда не
увидимся.  Помни это  так  же  твердо,  как  и я. Ты не  хотел  разлуки,  ты
согласился бы  на  все, лишь бы  нам  быть вместе. Но мы должны  расстаться,
чтобы  ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе и самой
себе, и нам  обоим  вместе...  Но я не жалею, что  сделала это, хотя  ты так
плакал, зарывшись в  подушки  нашей постели.  Два  раза ты  подымал  голову,
смотрел на меня жалобным, молящим  взглядом... Какое у тебя было пылающее  и
несчастное лицо! Вечером, в темноте, когда я уже не могла видеть твоих слез,
я чувствовала их, они жгли мне руки.
     Сейчас мы оба  жестоко страдаем. Мне  все  это кажется тяжелым  сном. В
первые дни просто нельзя будет поверить; и  еще  несколько месяцев нам будет
больно, а затем придет исцеление.
     И только тогда я вновь стану тебе  писать,  ведь мы решили, что я  буду
писать тебе время от времени. Но мы также твердо решили, что моего адреса ты
никогда  не узнаешь и мои  письма будут единственной связующей нитью, но она
не даст нашей разлуке стать окончательным разрывом.
     Целую  тебя в  последний  раз,  целую  нежно, нежно, совсем безгрешным,
тихим поцелуем --ведь нас разделяет такое большое расстояние!..

25 сентября 1894 г.

     Дорогой мой, маленький  мой Луи! Я снова говорю  с тобою,  как обещала.
Вот уж год,  как  мы расстались. Знаю, ты не забыл меня, мы все  еще связаны
друг  с другом, и  всякий раз, когда я думаю  о тебе, я  не могу не  ощущать
твоей боли.
     И все  же  минувшие двенадцать  месяцев сделали свое дело:  накинули на
прошлое  траурную дымку. Вот уж и дымка появилась. Иные  мелочи стушевались,
иные подробности и вовсе исчезли. Правда, они порой всплывают в памяти; если
что-нибудь случайно о них напомнит.
     Я как-то попыталась и  не могла представить себе выражение твоего лица,
когда впервые тебя увидела.
     Попробуй и ты вспомнить мой  взгляд, когда ты увидел меня впервые, и ты
поймешь, что все на свете стирается.
     Недавно  я улыбнулась. Кому?.. Чему?.. Никому и ничему. В аллее  весело
заиграл солнечный луч, и я невольно улыбнулась.
     Я и раньше пыталась улыбнуться. Сначала мне казалось невозможным  вновь
этому  научиться.  И  все-таки,  я  тебе  говорю,  однажды я,  против  воли,
улыбнулась. Я хочу, чтобы и ты тоже все чаще и чаще улыбался, просто так  --
радуясь хорошей  погоде или сознанию, что у  тебя впереди какое-то  будущее.
Да, да, подними голову и улыбнись.

17 декабря 1899 г.

     И вот я  снова  с тобой,  дорогой  мой Луи. Я -- как сон, не правда ли?
Появляюсь, когда мне  вздумается, но всегда в нужную минуту, если вокруг все
пусто  и  темно.  Я  прихожу и  ухожу, я  совсем  близко, но  ко мне  нельзя
прикоснуться.
     Я не чувствую себя несчастной.  Ко  мне вернулась бодрость,  потому что
каждый  день  наступает утро и, как всегда, сменяются  времена  года. Солнце
сияет так ласково,  хочется ему довериться, и даже обыкновенный дневной свет
полон благожелательности.
     Представь себе, я недавно танцевала! Я часто смеюсь. Сперва я замечала,
что  вот  мне стало  смешно,  а теперь уж и  не  перечесть,  сколько  раз  я
смеялась.
     Вчера  было  гулянье. На  закате солнца  всюду теснились толпы нарядных
людей.  Пестро,  красиво,  похоже  на  цветник.  И  среди  такого  множества
довольных людей я почувствовала себя счастливой.
     Я пишу тебе, чтоб рассказать обо всем этом; а также и о том, что отныне
я обратилась в новую веру -- я исповедую самоотверженную любовь к тебе. Мы с
тобой  как-то  рассуждали  о самоотверженности в  любви, не  очень-то хорошо
понимая ее... Помолимся же вместе о том, чтобы всем сердцем в нее поверить.

6 июля 1904 г.

     Годы  проходят!  Одиннадцать  лет! Я уезжала далеко, вернулась и  вновь
собираюсь уехать.
     У тебя,  конечно,  свой дом, дорогой мой  Луи,  ведь  ты теперь  совсем
взрослый и, конечно, обзавелся семьей, для которой ты так много значишь.
     А ты сам, какой ты стал? Я представляю себе, что лицо у тебя пополнело,
плечи стали  шире, а седых волос, должно быть, еще  немного и, уж  наверное,
как прежде, твое лицо все озаряется, когда улыбка вот-вот тронет твои губы.
     А я?  Не  стану описывать тебе,  как  я  переменилась,  превратившись в
старую  женщину. Старую! Женщины стареют раньше мужчин,  и,  будь я  рядом с
тобою, я выглядела бы твоей матерью -- и  по наружности, и по тому выражению
глаз, с каким бы я смотрела на тебя.
     Видишь,  как   мы  были  правы,  расставшись  вовремя.  Теперь  уж   мы
перестрадали, успокоились, и сейчас мое письмо, которое  ты, конечно,  узнал
по почерку на конверте, явилось для тебя почти развлечением.

25 сентября 1893 г.

    Мой дорогой Луи!
     Вот уже двадцать лет, как мы расстались... И вот уже  двадцать лет, как
меня  нет  в живых, дорогой мой. Если ты жив и прочтешь  это письмо, которое
перешлют  тебе  верные и почтительные руки,-- те, что в  течение многих  лет
пересылали тебе мои предыдущие  письма,  ты  простишь мне,-- если  ты еще не
забыл  меня,-- простишь, что  я  покончила с собой на  другой  же день после
нашей разлуки. Я не могла, я не умела жить без тебя.
     Мы вчера расстались с тобой.  Посмотри хорошенько на  дату -- в  начале
письма.  Ты,  конечно,  не  обратил на  нее  внимания. Ведь  это вчера  мы в
последний раз  были  с  тобою в нашей  комнате  и  ты, зарывшись  головой  в
подушки,  рыдал  как  ребенок  беспомощный перед страшным  своим горем.  Это
вчера,  когда в полуоткрытое окно заглянула  ночь, твои слезы, которых я уже
не  могла видеть,  катились по моим  рукам. Это вчера ты кричал  от  боли  и
жаловался, а я, собрав все свои силы, крепилась и молчала.
     А  сегодня, сидя  за нашим  столом,  окруженная нашими вещами, в  нашем
прелестном уголке, я пишу те  четыре  письма, которые  ты должен  получить с
'большими промежутками. Дописываю последнее письмо, а затем наступит конец.
     Сегодня вечером я дам самые точные распоряжения о том, чтобы мои письма
доставили  тебе  в  те  числа, которые на них указаны, а также приму  меры к
тому, чтобы меня не могли разыскать.
     Затем  я  уйду  из  жизни.   Незачем  рассказывать  тебе  --  как:  все
подробности этого отвратительного действия неуместны. Они могли бы причинить
тебе боль, даже по прошествии стольких лет.
     Важно то,  что  мне удалось оторвать тебя от  себя  самой и сделать это
осторожно и ласково, не ранив тебя. Я хочу и дальше заботиться о тебе, а для
этого  я  должна  жить и после моей смерти. Разрыва не  будет,  ты  бы  его,
возможно, и не перенес, ведь тебе все огорчения причиняют такую острую боль.
Я буду возвращаться к  тебе,-- не слишком часто,  чтобы понемногу мой  образ
изгладился  из  твоей  памяти, и  не слишком  редко, чтоб избавить  тебя  от
ненужных  страданий. А  когда ты узнаешь от меня  самой  всю правду, пройдет
столько лет (а ведь время помогает Мне), что ты уже почти не сможешь понять,
что значила бы для тебя моя смерть.
     Луи,  родной  мой,  сегодняшний  наш  последний  разговор  кажется  мне
каким-то зловещим чудом.
     Сегодня мы говорим  очень  тихо, почти неслышно,-- уж очень  мы  далеки
друг от друга, ведь я  существую только в тебе, а ты уже забыл меня. Сегодня
значение слова  сейчас для той, которая его пишет и шепчет, совсем иное, чем
для того, кто будет читать это еловой тихо произнесет "сейчас".
     Сейчас,  преодолев  такое громадное  расстояние  во времени,  преодолев
вечность -- пусть  это покажется нелепым,--сейчас я  целую тебя, как прежде.
Вот и все... Больше я ничего не прибавлю, потому что  боюсь стать печальной,
а  значит, злой и потому,  что  не решаюсь признаться тебе в тех сумасшедших
мечтах, которые неизбежны,  когда  любишь и когда любовь огромна, а нежность
беспредельна.

всех времен и народов...

А. П. Чехов.

Жалобная книга

Лежит она, эта книга, в специально построенной для нее конторке на станции железной дороги. Ключ от конторки «хранится у станционного жандарма», на деле же никакого ключа не нужно, так как конторка всегда отперта. Раскрывайте книгу и читайте:

«Милостивый государь! Проба пера!?»

Под этим нарисована рожица с длинным носом и рожками. Под рожицей написано:

«Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я — морда твоя».

«Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин».

«Кто писал не знаю, а я дурак читаю».

«Оставил память начальник стола претензий Коловроев».

«Приношу начальству мою жалобу на Кондуктора Кучкина за его грубости в отношении моей жене. Жена моя вовсе не шумела, а напротив старалась чтоб всё было тихо. А также и насчет жандарма Клятвина который меня Грубо за плечо взял. Жительство имею в имении Андрея Ивановича Ищеева который знает мое поведение. Конторщик Самолучшев».

«Никандров социалист!»

«Находясь под свежим впечатлением возмутительного поступка… (зачеркнуто). Проезжая через эту станцию, я был возмущен до глубины души следующим… (зачеркнуто). На моих глазах произошло следующее возмутительное происшествие, рисующее яркими красками наши железнодорожные порядки… (далее всё зачеркнуто, кроме подписи). Ученик 7-го класса Курской гимназии Алексей Зудьев».

«В ожидании отхода поезда обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен. Объявляю о сем по линии. Неунывающий дачник».

«Я знаю кто это писал. Это писал М. Д.».

«Господа! Тельцовский шуллер!»

«Жандармиха ездила вчера с буфетчиком Костькой за реку. Желаем всего лучшего. Не унывай жандарм!»

«Проезжая через станцию и будучи голоден в рассуждении чего бы покушать я не мог найти постной пищи. Дьякон Духов».

«Лопай, что дают»…

«Кто найдет кожаный портсигар тот пущай отдаст в кассу Андрею Егорычу».

«Так как меня прогоняют со службы, будто я пьянствую, то объявляю, что все вы мошенники и воры. Телеграфист Козьмодемьянский».

«Добродетелью украшайтесь».

«Катинька, я вас люблю безумно!»

«Прошу в жалобной книге не писать посторонних вещей. За начальника станции Иванов 7-й».

«Хоть ты и седьмой, а дурак».

А. П. Чехов.

Рыбье дело.

(Густой трактат по жидкому вопросу)

о произведенииСегодняшнюю весьма передовую статью нашу мы посвящаем несчастным дачникам, имеющим привычку садиться на одном конце палки, у которой на другом привязана нитка и червяк... Мы даем (даром, заметьте!) целый трактат советов рыболовам. Чтобы придать нашему труду побольше серьезности и учености, мы глубокомысленно делим его на параграфы и пункты.
_________

1. Рыбу ловят в океанах, морях, озерах, реках, прудах, а под Москвою также в лужицах и канавах.
Примечание. Самая крупная рыба ловится в живорыбных лавках.

2. Ловить нужно вдали от населенных мест, иначе рискуешь поймать за ногу купающуюся дачницу или же услышать фразу: «Какую вы имеете полную праву ловить здесь рыбу? Или, может, по шее захотелось?»

3. Прежде чем закидывать удочку, нужно надеть на крючок приманку, какую угодно, судя по роду рыбы... Можешь ловить и без приманки, так как всё равно ничего не поймаешь.
Примечание. Хорошенькие дачницы, сидящие на берегу с удочкой для того только, чтобы привлечь внимание женихов, могут удить и без приманки. Нехорошенькие же дачницы должны пускать в ход приманку: сто — двести тысяч или что-нибудь вроде...

4. Сидя с удочкой, не махай руками, не дрыгай ногами и не кричи караул, так как рыба не любит шума. Уженье не требует особенного искусства: если поплавок неподвижен, то это значит, что рыба еще не клюет; если он шевелится, то торжествуй: твою приманку начинают пробовать; если же он пошел ко дну, то не трудись тащить, так как всё равно ничего не вытащишь.

Эту сторону нашего трактата мы находим достаточно вычерпанной (на дне ничего не осталось). В следующий раз мы подробно уясним животрепещущий вопрос о том, какие породы рыб можно изловить животрепещущими в мутной московской воде.
_________

В прошлом нумере «„Будильника“ на даче» мы с непостижимым глубокомыслием и невероятной ученостью «третировали» вопрос о способах ловить рыбу. Переходим теперь к той части нашего трактата, где говорится о рыбьих породах.
_________

В окрестностях Москвы ловятся следующие породы рыб:

а) Щука. Рыба некрасивая, невкусная, но рассудительная, положительная, убежденная в своих щучьих правах. Глотает всё, что только попадается ей на пути: рыб, раков, лягушек, уток, ребят... Каждая щука в отдельности съедает гораздо больше рыбы, чем все посетители Егоровского трактира. Сыта никогда не бывает и постоянно жалуется на упадок дел. Когда ей указывают на ее жадность и на несчастное положение мелкой рыбешки, она говорит: «Поговори мне еще, так живо в моем желудке очутишься!» Когда же подобное указание делают ей старшие чином, она заявляет: «И-и, батюшка, да кто ж таперича рыбешку не ест? Так уж спокон века положено, чтоб мы, щуки, всегда сыты были». Когда ее пугают пропечатанием в газете, она говорит: «А мне плевать!»

b) Головль. Рыбий интеллигент. Галантен, ловок, красив и имеет большой лоб. Состоит членом многих благотворительных обществ, читает с чувством Некрасова, бранит щук, но, тем не менее, поедает рыбешек с таким же аппетитом, как я щука. Впрочем, истребление пескарей и уклеек считает горькою необходимостью, потребностью времени... Когда в интимных беседах его попрекают расхождением слова с делом, он вздыхает и говорит:

— Ничего не поделаешь, батенька! Не созрели еще пескари для безопасной жизни, и к тому же, согласитесь, если мы не станем их есть, то что же мы им дадим взамен?

c) Налим. Тяжел, неповоротлив и флегматичен, как театральный кассир. Славится своей громадной печенкой, из чего явствует, что он пьет горькую. Живет под корягами и питается всякой всячиной. По натуре хищен, но умеет довольствоваться падалью, червяками и травой. «Где уж нам со щуками да головлями равняться? Что есть, то и едим. И на том спасибо». Пойманный на крючок, вытаскивается из воды, как бревно, не изъявляя никакого протеста... Ему на всё плевать...

d) Окунь. Красивая рыбка с достаточно острыми зубами. Хищен. Самцы состоят антрепренерами, а самки дают концерты.

e) Ерш. Бойкий и шустрый индивидуй, воображающий, что он защищен от щук и головлей «льготами», данными ему природой, но, тем не менее, преисправно попадающий в уху.

f) Карась. Сидит в тине, дремлет и ждет, когда его съест щука. Сызмальства приучается, к мысли, что он хорош только в жареном виде. Поговорку «На то и щука в море, чтоб карась не дремал» понимает в смысле благоприятном для щуки...

— Денно и нощно должны мы быть готовы, чтоб угодить госпоже щуке... Без ихних благодеяниев...

g) Пескарь. Преисправный посетитель ссудных касс, плохих летних увеселений и передних. Служит на Московско-Курской дороге, подносит благодарственные адресы щукам и день и ночь работает, чтобы головли ходили в енотах.

h) Плотва. Маленькая, получахоточная рыбка, прозябающая в статистах или доставляющая плохие переводы в толстые журналы. В изобилии поедается щукой и окунем. Самки живут на содержании у налимов и линей.

i) Линь. Ленивая, слюнявая и вялая рыба в черно-зеленом вицмундире, дослуживающая до пенсиона. Нюхает табак в одну ноздрю, объегоривает карасей и лечится от завалов.

k) Уклейка. Ловится на муху. Нищенка.

l) Лещ. Держит трактиры на большой дороге и занимается подрядами. Делает вид, что питается постной пищей. Съевши рыбку, быстро вытирает губы, чтобы «господа» не приметили...

А. Аверченко.

Ложь.

     Трудно понять китайцев и женщин. Я знал китайцев, которые два-три  года
терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого
бесформенного куска  китаец  с  помощью  целой армии  крохотных  ножичков  и
пилочек  вырезывал  корабль - чудо  хитроумия  и терпения: корабль имел  все
снасти,  паруса, нес  на  себе  соответствующее  количество команды,  причем
каждый из матросов был величиной с маковое  зерно, а канаты были  так тонки,
что даже не  отбрасывали тени, - и все это было ни к чему... Не говоря уже о
том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной  поездки, -
сам  корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони
уничтожало сатанинский  труд глупого китайца. Женская ложь часто  напоминает
мне китайский корабль  величиной с орех - масса  терпения,  хитрости - и все
это  совершенно   бесцельно,   безрезультатно,  все   гибнет   от   простого
прикосновения.
     Чтение  пьесы было  назначено в 12 часов ночи. Я приехал немного раньше
и, куря  сигару, убивал  ленивое время в болтовне с хозяином  дома адвокатом
Лязговым.  Вскоре  после меня  в  кабинет,  где мы сидели, влетела  розовая,
оживленная жена Лязгова, которую  час  тому назад я мельком видел  в  театре
сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой.
     - Что же это,  -  весело вскричала жена Лязгова. - Около двенадцати,  а
публики еще нет?!
     - Подойдут, - сказал Лязгов. - Откуда ты, Симочка?
     - Я... была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.
     Медленно,  осторожно повернулся  я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы
Петровны. Зачем она солгала? Что это значит? Я задумался. Зачем она солгала?
Трудно  предположить,  что  здесь  был замешан любовник... В театре она  все
время  сидела с  Таней  Черножуковой  и  из театра, судя  по времени,  прямо
поехала домой. Значит, она хотела  скрыть или свое  пребывание в театре, или
встречу с Таней Черножуковой.
     Тут же я вспомнил, что Лязгов  раза два-три  при мне  просил  жену реже
встречаться  с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной
дурой  и  имела на жену  дурное  влияние...  И  тут  же я  подивился:  какая
пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать...
     Приехал студент Конякин. Поздоровавшись  с  нами, он  обернулся  к жене
Лязгова и спросил:
     - Ну, как сегодняшняя пьеса в театре... Интересна?
     Серафима Петровна удивленно вскинула плечами.
     - С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.
     - Как же не были? А я заезжал  к Черножуковым -  мне сказали, что  вы с
Татьяной Викторовной уехали в театр.
     Серафима  Петровна  опустила голову  и,  разглаживая  юбку на  коленях,
усмехнулась:
     - В  таком  случае я не  виновата, что  Таня  такая глупая;  когда  она
уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе...
     Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену:
     - Почему она должна была солгать?
     - Неужели ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту!
     Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне.
     - К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал  в
Москву, и я сам его провожал.
     Серафима Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего
в пропасть, сказала:
     - А он все-таки здесь!
     -  Не  понимаю...  -  пожал плечами студент  Конякин. - Мы с  Гагаровым
друзья, и он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня.
     -  Он,  кажется,  скрывается,  -  постукивая  носком  ботинка о  ковер,
сообщила Серафима Петровна. - За ним следят.
     Последняя  фраза,  очевидно, была  сказана просто так, чтобы прекратить
скользкий разговор о Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился:
     - Следят??! Кто следит?
     - Эти вот... Сыщики.
     - Позвольте, Серафима Петровна... Вы  говорите что-то странное: с какой
стати  сыщикам  следить за Гагаровым, когда он не революционер  и  политикой
никогда не занимался?!
     Серафима  Петровна  окинула  студента  враждебным взглядом  и,  проведя
языком по запекшимся губам, раздельно ответила:
     -  Не  занимался, а  теперь занимается. Впрочем, что мы все: Гагаров да
Гагаров. Хотите, господа, чаю?
     Пришел еще один гость - газетный рецензент Блюхин.
     - Мороз, - заявил он, - а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два
на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток.
     -  А  жена  тоже сейчас только оттуда, -  прихлебывая чай  из  стакана,
сообщил Лязгов. - Встретились?
     -  Что  вы говорите?! -  изумился Блюхии. -  Я все время катался и вас,
Серафима Петровна, не видел.
     Серафима Петровна улыбнулась.
     - Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.
     - Удивительно... Ни вас,  ни ее я не  видел. Это тем более странно, что
каток ведь крошечный, - все как на ладони.
     - Мы больше сидели все... около музыки, - сказала Серафима Петровна.  -
У меня винт на коньке расшатался.
     - Ах так! Хотите, я вам сейчас исправлю? Я мастер на эти дела. Где он у
вас?
     Нога нервно застучала со ковру.
     - Я уже отдала его слесарю.
     - Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? - спросил
Лязгов.
     Серафима Петровна рассердилась.
     - Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная по случаю срочной работы была
открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут.
     Наконец  явился  давно  ожидаемый   драматург  Селиванский  с   пьесой,
свернутой в трубку и перевязанной ленточкой.
     - Извиняюсь, что опоздал, - раскланялся он. - Задержал прекрасный пол.
     - На драматурга  большой спрос, - улыбнулся Лязгов. -  Кто  же это тебя
задержал?
     - Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу.
     Лязгов захлопал в ладоши.
     -  Соврал,  соврал   драматург!   Драматург  скрывает   свои   любовные
похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу!
     - Как не читал? - обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом,
вскричал Селиванский. - Читал! Именно ей читал.
     - Ха-ха! - засмеялся Лязгов.  - Скажи же ему, Симочка, что он попался с
поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке.
     - Да, она со мной была, - кивнула головой Серафима Петровна, осматривая
всех нас холодным взглядом.
     - Когда?!  Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою
"Комету".
     - Вы что-нибудь спутали, - пожала плечами Серафима Петровна.
     - Что? Что я мог спутать? Часы я  мог  спутать, Шемшурину мог спутать с
кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так - спутать?
     - Хотите чаю? - предложила Серафима Петровна.
     - Да нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?
     - Часов в десять, одиннадцать.
     Драматург всплеснул руками.
     - Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.
     Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь.
     -  Да? Может быть, на свете существуют две Шемшуриных? Или я незнакомую
даму  приняла  за Марью Александровну? Или,  может, я была  на  катке вчера.
Ха-ха!..
     - Ничего не понимаю! - изумился Селиванский.
     - То-то  и  оно, - засмеялась  Серафима  Петровна. - То-то и  оно!  Ах,
Селиванский, Селиванский...
     Селиванский  пожал  плечами  и  стал разворачивать  рукопись. Когда  мы
переходили  в гостиную, я  задержался на минуту  в кабинете и, сделав  рукой
знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине.
     - Вы сегодня были на катке? - спросил я равнодушно.
     - Да. С Шемшуриной.
     - А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.
     Она вспыхнула.
     - Не может быть. Что же, я лгу, что ли?
     - Конечно, лжете. Я вас прекрасно видел.
     - Вы приняли за меня кого-нибудь другого...
     -  Нет. Вы  лжете неумело,  впутываете массу лиц,  попадаетесь  и опять
нагромождаете одну ложь на другую... Для чего вы солгали мужу о катке?
     Ее нога застучала по ковру.
     - Он не любит, когда я встречаюсь с Таней.
     - А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.
     Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.
     - Вы этого не сделаете!
     - Отчего же не сделать?.. Сделаю!
     - Ну, милый, ну, хороший... Вы не скажете... да? Ведь не скажете?
     - Скажу.
     Она  вскинула  свои  руки  мне  на  плечи,  крепко  поцеловала меня  и,
прижимаясь, прерывисто прошептала:
     - А теперь не скажете? Нет?
     После чтения драмы - ужинали.
     Серафима  Петровна все время упорно  избегала моего взгляда и держалась
около мужа.
     Среди разговора она спросила его:
     -  А где  ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех  часов. Я  с
любопытством  ждал  ответа.  Лязгов,  когда   мы  были  вдвоем  в  кабинете,
откровенно рассказал  мне, что этот  день  он  провел довольно беспутно:  из
Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой
он обедал у  Контана, в кабинете; после обеда  катались на автомобиле, потом
он был у нее в Гранд-Отеле, а вечером завез ее в "Буфф", где и оставил.
     - Где ты был сегодня?
     Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
     - Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы  с женой-француженкой
и я.  Потом  я заехал  за  моей доверительницей  по Усачевскому делу,  и  мы
разъезжали  в  ее автомобиле - она очень богатая -  по делу об  освобождении
имения от  описи. Затем я был в Гранд-Отеле  у  одного  помещика, а  вечером
заехал на минутку в "Буфф" повидаться с знакомым. Вот и все.
     Я улыбнулся про себя и подумал: "Да. Вот это ложь!"

страшная болезнь графомания...

Аффтар сжог

Не могу не поделиться. Это реальное письмо, написанное мной одной... хм... журналистке, которая прислала мне статью про автостоп. Она всерьез собиралась это публиковать. Письмо копирую как есть, убрав только имя респондентки. Чтобы вы не думали, что работа редактора усыпана розами...

Уважаемая ****!
Позволю себе прокомментировать полученную от вас статью. Не с целью вас в чем-то упрекнуть, а с целью прояснения перспектив дальнейшего сотрудничества.

Первое - фотографии абсолютно непригодны к употреблению. Они просто слишком маленькие. Впредь ориентируйтесь на то, что вес файла картинки jpeg для полиграфии должен быть никак не менее 1,5 мегабайта. 50 кб - это не размер.

Теперь по тексту:
"Подвести или проехать мимо голосующего человека" - как можно "подвести мимо голосующего человека"? Употребление слова "Или" предполагает равноценность действия, что делает вашу фразу неграмотной. Не говоря уже о том, что "подвести" можно часы. А стопщика все же "подвезти".

"альтруистический подход водителей к голосующим людям" - это как? )) Альтруистическим может быть отношение. А подход - это у штангистов к штанге

"к особому слою голосующих относятся" - так и вижу голосующих, лежащих вдоль обочины слоями...

"водители без страху и подозрения" - "без страху, упреку, уму, и фантазию..." Что у вас с падежами?

"приемники только у единиц играли в автомобилях" - "Прямо пути следовать своему должен джыдай" - говаривал магистр Йода в "Звездных войнах". В русском же языке предполагается несколько иной порядок слов.

«монотонная полоса света» - сильный образ, сильный…

«посадить стопщика и человеку помочь и не скучно и не заснешь» - посадил дед репку… Вы слышали о таком явлении, как знаки препинания?

«Оставляют добродетельного шофера на дороге, а сами уезжают» - добродетельный, беспорочный, благонравный, высоконравственный, добронравный, добропорядочный, кристальный, моральный, незапятнанный, непогрешимый, порядочный, приличный, пристойный, чистый… шофер! Не употребляйте слова только за то, что они длинные и красивые. Или посмотрите в словаре, что означает «добродетельный».

«Опасно сейчас садить голосующих людей» - бывалоча, содишь их содишь, та воны паки расщеперются, аки волкИ злобныя… Что случилось с простым русским словом «сажать»?

«он поютился немного» - что, простите, сделал?

«опасным для жизни самого водителя и его машины» - за жизнь машины особенно страшно, вы правы

«о культуре вождения и общечеловеческой культуре взаимопомощи» - а также о культурной культурности культа культуристов…

Выводы:
Уважаемая ****! К моему огромному сожалению, не могу принять ваш материал. Поверьте, это далеко не все ляпы, замеченные мной в тексте. Более того, текст практически из одних ляпов и состоит… Также наблюдается удивительное пренебрежение знаками препинания и общей грамматикой. Но, самое главное – тема совершенно не раскрыта. По прочтении остается один недоуменный вопрос: «Ну и что?» Так брать водителям стопщиков или нет?
Таким образом, практическая ценность материала для читателя стремится к нулю, а чудовищная безграмотность написания делает его редактуру просто нерентабельной. Иллюстрации также непригодны к использованию.
Вы можете попробовать переписать статью, но предупреждаю – у вас осталась одна попытка. Я не располагаю бесконечным запасом времени на прочтение столь халтурно написанных материалов.

С уважением,
Главный редактор